Интервью Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II газете «НГ-Религии», опубликованое 24 февраля 1999 года

газете «НГ-Религии», опубликованое 24 февраля 1999 года.

Интервью Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II было дано в его резиденции в Чистом переулке. И началось как бы еще до первого официального вопроса. Когда мы с Его Святейшеством садились за рабочий стол, я обратился к нему и сказал, что редакция «НГ» благодарит Его Святейшество, который по нашему мнению является одним из самых заметных российских политиков, за согласие дать интервью. Патриарх ответил: «Не считаю себя политиком. Широкое значение этого слова, к сожалению, скомпрометировано политиканством. Кроме того, под этим чаще всего понимается узко специализированная политическая деятельность, либо партийная или чисто государственно-административная деятельность. А все это – не церковное дело».

– Ваше Святейшество, расскажите о ваших предках, об истории и традициях Вашего рода?

– У меня никогда не хватало времени заниматься своим родословным древом, потому что всегда, особенно последние сорок лет епископского служения, я был загружен максимально. Один из моих предков был генералом-героем Отечественной войны 1812 года, и его портрет висит в Эрмитаже среди портретов других видных участников этой кампании – это Петр Васильевич Ридигер. По линии отца последние поколения все были выпускниками училища правоведения. Дедушка был судьей в Санкт-Петербурге, отец учился также в училище правоведения, но не окончил его из-за революции, и был вынужден вместе со своими родителями, братьями и сестрой эмигрировать в Эстонию. В 1926-м отец высказал пожелание стать священником, но представилась ему эта возможность только в 1938 г., когда в Таллине открылись богословско-пастырские курсы, которые он и закончил в 1940 г. После этого он начал свое двухгодичное диаконское служение ( в храме святителя Николая в Таллине-Копли, где настоятелем был свящ. Александр Киселев, у которого я прислуживал). Через два года отец был рукоположен в священники и до конца своих дней служил в таллинской Рождества Богородицы Казанской церкви. Мать моя уроженка Эстонии – из рода Писаревых. Я единственный сын. У нас была очень дружная семья, которую объединяли не только узы родства, но и узы сердечной и душевной дружбы. Мама переживала за мужа-священника и за судьбу сына. Всемерно помогала нам нести наше пастырское служение.

– Какие впечатления Вашего детства определили вашу личность и, может быть, вашу судьбу?

– Не было момента, когда я думал бы о каком-то другом пути. С детских лет у меня было полное убеждение, что я должен идти только по пути служения Церкви. Шестилетним ребенком начал прислуживать в храме – первым моим послушанием было раздавать на Крещение святую воду. Потом я был и псаломщиком, и иподьяконом при здравствующих архиереях, начиная от митрополита Александра, архиепископа Павла, епископа Исидора. У меня не было сомнения в избранном пути. Конечно, какую-то роль сыграли в этом и духовный отец мой протоиерей Иоанн Богоявленский – человек огромного духовного опыта, впоследствии – епископ Исидор, бывший первым ректором возрожденной Ленинградской духовной семинарии, хотя, к сожалению, недолго. Живя в Эстонии, русская диаспора ежегодно в отпускное время ездила или в Принаровье или же в Печорский край, где проводились дни русской культуры и выступали русские певческие коллективы. Русская молодежь объединялась и приобщалась к своей культуре. И, конечно, это было всегда сопряжено с посещением монастырей – Псково-Печерского Успенского мужского и Пюхтицкого Успенского женского. Меня еще в пеленках привозили в Пюхтицкий монастырь. Посещение монастырей, фестивали русской культуры, русские песни произвели на меня огромное впечатление в детстве. Особенно, конечно, посещение Валаама… Его удивительная архитектура, органично вписывавшаяся в суровую северную природу. Я никогда не забуду духоносных валаамских старцев, которые умели говорить и со взрослым человеком, и с ребенком. У меня сохранилась переписка с одним из валаамских монахов – Иувианом (Красноперовым), бывшим архивариусом монастыря. Он писал мне, девяти-десятилетнему мальчику письма! Потом в течение десятилетий у меня было много возможностей посетить Валаамский монастырь: Ленинградские митрополиты Никодим и Антоний приглашали поехать на Валаам. Но я не хотел испортить того впечатления, оставшегося от Валаама в отроческом возрасте. И только через 50 лет, в 1988 г., когда уже была реальная возможность возродить монашескую жизнь, я с духовенством Ленинградской епархии поехал на Валаам и не воспринял так болезненно те разрушения и те изъяны, которые нанесены были Валааму, его памятникам, его духовному состоянию временем, войной и злой человеческой волей. Появилась реальная возможность зажечь лампаду, и она была зажжена в следующем 1989 году.

– Валаам в те времена, которые вы вспоминаете, находился еще в составе Финляндии?

– Да, а мы жили в Эстонии. Паломничества организовывались ежегодно – на пароходе мы переплывали через Финский залив, потом ехали по железной дороге до Выборга (он тогда назывался Виипури), потом на Сортовала, где садились на пароход, за штурвалом которого стоял валаамский монах, и на пароходе плыли к монастырю. Особенно трогательное впечатление на меня произвел последний отъезд с Валаама в 1939 г., накануне войны. Это был август месяц, провожали монахи, и все – и провожающие и отъезжающие – со слезами на глазах пели гимн Валаама: «О, дивный остров Валаам!». Чувствовалось, что для многих это был последний визит в обитель, и с большинством валаамских старцев мы больше никогда не увиделись.

– Ездили ли люди тогда из Эстонии в СССР?

– Скорбь по Родине и тяга к ней существовали среди всей русской эмиграции, жившей в Эстонии. Посещая Печорский край, люди непременно ездили в Изборск – со стен его крепости в ясную погоду были видны купола псковского Троицкого собора. Мы смотрели на эти купола как на часть Родины, как на частицу земли русской. Другой связи не было, поездок из Эстонии в Советский Союз не было. Мой отец впервые приехал в Россию после войны, в 1945 году он посетил Троице-Сергиеву лавру именно в тот момент, когда там устанавливали кресты на Троицком соборе.

– Какой вы помните Эстонию той эпохи? Как складывались отношения между эстонцами и русскими, еще недавно бывшими гражданами одной державы, разделившимися на коренных жителей и иммигрантов? Ощущаете ли вы Эстонию своей Родиной?

– В Эстонии той поры была очень спокойная жизнь. Не было никакой опасности того, что тебя куда-то вызовут или вышлют – с этим нам также довелось столкнуться накануне войны. Отношения в школе были нормальные: я учился в русских школах, но был период, когда я учился на русском отделении эстонской школы. Проявления национализма случались сравнительно редко, порой русских называли «вене тибла», т. е. «русское меньшинство» в презрительном значении этого слова. И когда в наши 90-е годы вновь проявилась тенденция национализма и шовинизма, это старое понятие было заменено другим словом – мигрант, оккупант. Русские жили в Эстонии, будучи очень тесно связанными с приходской жизнью, в Таллине таким приходом был Александро-Невский собор. В 1936 г. он был передан эстонской общине, а русской общине Александро-Невского собора была передана Семеновская церковь. Настоятелем сначала в соборе, а потом в этой церкви был отец Иоанн Богоявленский. Мы не чувствовали противостояния между двумя национальностями, если не считать уже упоминавшихся мной чисто бытовых националистических выпадов со стороны отдельных детей. Конец этой спокойной и размеренной жизни пришел с установлением советских военных баз на территории Эстонии, с вводом войск, а потом оккупации Эстонии и последовавшей за этим массовой высылкой в Сибирь. Вывозили в основном по ночам – на запасных путях стояли товарные вагоны, в которые загоняли людей. Такая же участь должна была постигнуть и нас, и только каким-то чудом мы остались целы. Я сегодня рассказываю об этих событиях в первый раз. Мы жили в пригороде Таллина, все наши родственники переехали к нам, так как шла война, родители и я уступили свой дом, а сами поселились в комнатушке при сарае. В ту ночь мы тоже ночевали там… Две наши собаки крепко спали, хотя энкаведешники искали по всей территории. До сарая они так и не дошли… После этого мы уже не ночевали дома. Моя судьба могла бы сложиться совершенно иначе, если бы нас вывезли в Сибирь вместе с десятками тысяч высланных русских и эстонцев.

– Как прошли для вас годы Великой Отечественной войны?

– Все оккупационное время я был в Эстонии. Особых изменений оно не внесло – продолжалась церковная жизнь. В конце оккупационного периода появилась необходимость нового пастырского душепопечительства над теми, кого немцы вывозили из разных областей России. Лагеря были в Балтийском порту, в Клоога… Там были тысячи русских. Каждое воскресенье священники таллинских церквей приезжали к ним для совершения богослужения. Именно в этих пересыльных лагерях я впервые начал читать «Шестопсалмие» и помогать своему отцу. Для многих русских это была настоящая трагедия. Например большинство ссыльных из Орловской области увидели море в первый раз и у них создалось ощущение, что их здесь же и утопят. Поэтому обращение к вере и духовная поддержка священнослужителей, окормлявших лагеря, была им просто необходима. Эстония была перевалочным пунктом – людей везли дальше в Германию. Но многие так и остались в Прибалтике. Среди них были и священники, потом до конца своих дней служившие в Таллине. Именно тогда я впервые встретился с человеческим горем и страданием.

– Для вас это были иные – советские люди?

– Нет, мы не увидели, что они были людьми другой культуры. Хотя потом я все-таки ощущал разницу, когда мы приезжали в Западную Европу. У первой эмиграции сначала было какое-то невосприятие нас. Не как церковных деятелей, но как людей, которые прожили пятьдесят лет в СССР. Но в годы войны прошло еще не так много времени, и переживания людей, их горе стирали ту грань, которая, возможно, существовала. В моих воспоминаниях не осталось ощущения того, что это были другие, не наши люди.

– Как начинался ваш путь пастырского служения? Какие люди оказали на вас наибольшее влияние? И что означало стать священником в сталинское время, когда вы уже поняли, что такое советская власть?

– Этот выбор был непростым, потому что мы четко понимали, что путь пастырского служения в советское время нелегок. Мой родитель уже был священником. Но, несмотря на все трудности этого пути, о которых я знал, видя служение отца, у меня не было соблазна пойти по иному пути. И как только представилась возможность получить богословское образование, я этим воспользовался. Я был уверен, что должен стать только священником.
В 1946 г. я поступал в Ленинградскую духовную семинарию. Ее ректором в то время был отец Иоанн Богоявленский, но я не был принят, хотя и сдал все экзамены. Мне не хватало до 18 лет нескольких месяцев. На следующий год, сдав экзамены за два класса, я все-таки поступил. В 1949 г. я окончил семинарию. С большим теплом вспоминаю преподавателей того периода. Митрополит Ленинградский Григорий, председатель учебного комитета и последний ректор Богословского института, закрытого в 1927 г., сумел собрать хорошие педагогические силы. Эти люди оставили удивительный след в душах всех учившихся. Мне бы хотелось вспомнить Александра Ивановича Сагарду – магистра Санкт-Петербургской духовной академии, человека огромных знаний и глубокой веры. Вспоминается такой случай: в нашем классе были люди разных возрастов, в том числе и пожилые. Среди них был Иван Самуилович Трошин, фельдшер по образованию, заведующий изолятором Ленинградской духовной академии – ему приходилось много времени уделять врачебным делам. Из-за этого он иногда плохо отвечал на уроке. Александр Иванович, мы чувствовали, очень переживал по этому поводу. Тогда он взял Евангелие и сказал: «Вы должны полюбить эту книгу!». Это было произнесено с таким чувством, что и через пятьдесят лет я помню эти слова – так они запали в душу. Также среди преподавателей вспоминается Сергей Алексеевич Купресов, проживший очень сложную жизнь. Надо помнить, что многие из этих людей прошли через лагеря, через лишения, преподавали в профтехучилищах. Но свою последнюю, лебединую песню они спели именно в духовной академии и семинарии, обеспечив преемство дореволюционного богословского образования с возрожденным послевоенным. Они сыграли в этом процессе исключительную роль, не только передавая собственные знания, но являясь личным примером глубочайшей веры! Единственный сын Сергея Алексеевича Купресова был психически больным… Сергей Алексеевич мне всегда вспоминается молящимся на хорах семинарского храма или же перед иконой Царскосельской Божьей Матери «Знамение». Это был человек, который действительно являл пример молитвенного подвига. Я с глубоким чувством благодарности вспоминаю и молюсь за тех, а таких было много, кто передавал нам и знания, и свой богатый жизненный опыт, и примером собственной жизни наставлял и учил нас.
На первом курсе Ленинградской духовной академии я был призван митрополитом Григорием, временно управлявшим Таллинской епархией после смерти епископа Исидора, и он предложил мне три места – вторым священником в Александро-Невский собор, настоятелем Екатерининской церкви в Пярну или настоятелем Богоявленской церкви в Йыхви – шахтерском городе. Владыка сам сказал: «Я бы не советовал вам сейчас идти вторым священником в собор – вас знают там как иподьякона, как псаломщика. Через полгода, если вы захотите, я вас переведу». Я выбрал церковь в Йыхви – она была на полпути между Таллиным и Ленинградом, что давало возможность экстерном закончить Ленинградскую духовную академию и быть связанным и с Таллиным, и с родительским домом, и с епархией. Первый мой приход – шахтерский. Здесь я уже во второй раз встретился с людским горем – в результате обвалов в шахтах гибло много народу. Люди теряли кормильцев, приходили в церковь отпевать, хоронить, и священник должен был разделять их скорбь и боль, поддерживать духовно и морально.
К первому приходу всегда особое отношение. Именно ему отдаются первые пастырские силы. Приход рос на глазах, увеличивалось количество верующих. Потом был Успенский собор в Тарту – приход иного характера. В то время там еще оставалась старая юрьевская (Тарту до революции назывался Юрьев – М.Ш.) университетская интеллигенция, многие ее представители были активными прихожанами, многих я проводил в «путь всея земли», потому что они почти все были уже в преклонном возрасте. После шахтерского прихода университетский город с его размеренной жизнью произвел на меня прекрасное впечатление, и я сохраняю самые лучшие воспоминания об этом времени.

– Служили ли вы когда-нибудь литургию на эстонском языке?

– У меня и на первом приходе была большая группа эстонцев, перешедших в тридцатые годы из лютеранство в православие под водительством некоего Нормана с условием, чтобы им было разрешено причащаться каждое воскресенье. Подобное отношение вызывало у православных русских своего рода ропот. Эти эстонцы жили в восемнадцати километрах от Йыхви, добирались на попутных машинах, частью пешком. В любую погоду они приходили в церковь и с восьми утра молились. Я предлагал тем, кто осуждал частые причащения, брать пример с того, как эти эстонцы готовятся к причастию Святых Христовых Тайн. Будучи настоятелем Успенского собора в Тарту, я одновременно был и благочинным Тарту-Вильяндиского округа, в который входило 32 прихода, в основном эстонских, там я совершал богослужение и на эстонском языке. Правда, мне было трудно произносить проповеди, потому что я знал разговорный язык, а проповеднический язык все-таки немного от него отличается. Я попытался проповедовать через переводчика и сразу же понял, что это невозможно – слово не доходит до людей. Поэтому небольшие проповеди я всегда старался говорить на родном для многих прихожан эстонском языке, где бы я не совершал богослужения, будучи уже епископом или же еще священником и благочинным.

– В 1961 году вы стали епископом. В советское время епископское служение являлось достаточно тяжелым. Какие проблемы должен был решать в эту эпоху правящий епископ Эстонской епархии?

– Я сразу же столкнулся с проблемой: в первую же неделю моего служения мне было сказано, что 1 октября Пюхтицкий Свято-Успенский монастырь должен быть передан под дом отдыха шахтеров. Мне был представлен список 36-ти храмов в основном эстонских православных приходов, которые были названы нерентабельными и подлежали закрытию. Стоило трудов убедить власти Эстонии, что я не могу начинать епископское служение с закрытия Пюхтицкого монастыря, единственного в Эстонии, поскольку Псково-Печерский монастырь к этому времени уже входил в состав Псковской епархии. Мне говорили: «Решение принято до вас». Но если бы это свершилось при мне, я нес ответственность в полной мере. Тогда мне надо было уйти. Но удалось убедить отодвинуть закрытие. В конце апреля 1962 года я привез в Пюхтицкий монастырь делегацию Евангелической церкви ГДР – 18 человек. Условия у нас тогда были весьма скромные, но в газете «Нойе Цайт» появились фотографии Пюхтицкого монастыря и очень хорошее описание приема и посещения. Потом я привез делегацию Протестантской федерации Франции, делегацию Национального совета церквей Христа в США, и таким образом вопрос о закрытии монастыря отпал.
То же самое было и с приходами. Я сказал, что не могу начинать с их закрытия. Некоторые приходы в дальнейшем умирали естественным образом. Там уже не оставалось православных верующих. Многие я поддерживал искусственно или из епархиальных, или из своих средств, давая деньги на то, чтобы оплатить налог за строение, за землю и страховку в надежде, что, может быть, увеличится население, будут построены новые предприятия, которые иногда возводились на окраинах Советского Союза, возникнут новые рабочие места. Поэтому административными методами приходы в мою бытность не закрывали.
Я понимал всю трудность епископского служения. Священник отвечает только за свой приход, епископ – же за всю епархию и духовенство. Причем в случае Эстонии духовенство двунациональное! Я поддерживал старое поколение эстонского духовенства, сегодня, к сожалению, почти полностью ушедшее в мир иной. Оно жило в тяжелых условиях, но главное у него не было морального удовлетворения, когда оно совершало службу Божию при пустых храмах. Я объяснял русским, что у них есть моральное удовлетворение – люди. А у эстонцев – пустые храмы. Тогда в быт эстонских священников вошла поговорка: «Сам служу, сам пою, сам кадило подаю». Некоторые эстонские священники работали кочегарами, работали в совхозах. И почти всех, еще до достижения ими пенсионного возраста, я обеспечивал пенсиями из Московского Патриархата – тогда пенсии духовенству выплачивала Церковь. Тем самым эти люди не были связаны с необходимостью для того, чтобы прокормить себя и семью, работать в светских учреждениях. Многие из них обслуживали по три-четыре прихода. Но, повторяю, в основном это были не приходы, а храмы.

– Была ли у властей сознательная политика уничтожать именно эстонские приходы?

– Нет. Все-таки в Эстонии не было такого разгрома православия, как в Советском Союзе до войны или в хрущевский период. Мне удавалось убедить эстонские власти в нецелесообразности такой политики. Скажем, в 1962 году, когда я только похоронил отца, сразу после отъезда делегации из ГДР уполномоченный предложил мне выбрать новый кафедральный собор в Таллине, поскольку молодежь якобы хочет устроить в соборе Александра Невского планетарий, как в Риге. Я ответил, что об этом мы поговорим, когда приеду в следующий раз на Троицу. Меж тем, я описал на основании разных источников трагическую судьбу Александро-Невского собора, который хотели взорвать в 1924 году, и собирали деньги среди населения, даже среди школьников на перестройку русского православного собора, увенчанного традиционными куполами в форме луковиц, в Пантеон эстонской самостоятельности (в оккупационное время собор был закрыт и открылся только в 1945 г.). Мне удалось убедить власти в Москве и Таллине, что закрытие собора будет повторением той истории. Когда же я встретился на Троицу с уполномоченным и предложил поговорить о соборе, то он ответил: «Мало ли что хочет молодежь, не будем же мы идти у нее на поводу!». В Эстонии власти можно было убедить не делать опрометчивых шагов. Например, было решение райисполкома об отчуждении от Пюхтицкого монастыря и сносе Сергиевского храма. Мне пришлось напомнить, что там похоронен много сделавший для православия в Эстонии губернатор, считавший, что эстонский народ можно сроднить с Россией через общность религии. За что мы будем разрушать его усыпальницу? Удалось убедить – храм Преподобного Сергия и летняя резиденция губернатора остались, а затем храм даже был взят в монастырскую ограду.

– В том же 1961 году вы стали заместителем председателя Отдела внешних церковных сношений Московского Патриархата. Каковы были в это время приоритетные задачи, что удалось выполнить?

– Отдел ставил задачу расширения межцерковных контактов, потому что это был очень сильный аргумент в пользу выживания Церкви в то нелегкое время. Мы развивали не только миротворческое служение Русской Православной Церкви, но и межрелигиозное сотрудничество, контакты с инославием. Расширение межцерковных контактов помогло сохранить веру в СССР, особенно в период хрущевских гонений. Но это также было свидетельством Православия инославному миру. И в то же время мы многое узнали о возможностях социального служения Церкви в современном обществе, что так пригодилось нам в условиях религиозной свободы.
Недолго я был заместителем председателя, и в 1964 году был назначен Управляющим делами Московской Патриархии. Эта сфера деятельности была для меня также совершенно новой. Я столкнулся с концом хрущевского периода преследований Церкви. Коридор здания Управления делами был заполнен священнослужителями, которые просили их трудоустроить. Не всегда мы имели возможность помочь правящим архиереям. Но все-таки в Москве мы могли разрешать некоторые вопросы, не решавшиеся на месте. Например, в 1966 году в Ростове-на-Дону я столкнулся с проблемой: можно, дескать, крестить до двух лет, а потом до восемнадцати нельзя! Почему? Откуда такие ограничения? А в Куйбышеве, например, крестили всех без ограничений, но только от школьников требовали справку от школы о том, что она не возражает! И самое удивительное, что такие справки давали: я сам видел кипы подобных документов, в которых было сказано, что школа не возражает против крещения своего ученика такого-то класса. Я довел до сведения уполномоченного, что это нарушение Декрета об отделении Церкви от государства и школы от Церкви. Он просил меня не говорить об этом в Москве и дал слово, что через неделю все будет отменено. И было отменено. Или, скажем, Уфимский архиепископ Феодосий (Погорский) рассказывал, что нет проблем с крещением детей, а вот взрослый перед крещением должен написать заявление на имя исполнительного органа такого-то прихода с просьбой окрестить его в православную веру, и два человека должны подписать, что на него никто не оказывает давления и что он психически здоров. Я не поверил, что это возможно! Когда же владыка в следующий раз привез мне эти бумаги, я пошел к В.А.Куроедову и сказал ему, что это унижение человеческого достоинства: как Петров или Иванов могут свидетельствовать о психическом здоровье имярек? И это также отменили…

– 60-70-е годы ознаменованы началом правозащитного движения. Многие его участники в СССР были связаны с Православной Церковью. Как вы восприняли это движение?

– Я воспринял его как естественное движение в защиту прав верующих, и не только верующих. Но светские политические методы противостояния часто не отвечали христианскому духу свидетельствования справедливости. С чем, например, и мы и покойный Святейший Патриарх Алексий I не были согласны – это с формой открытых писем, которые сначала публиковались, а потом уже присылались к Патриарху, особенно, когда они исходили от клириков… Такую форму я и сегодня не считаю допустимой. Каждый может обратиться к своему епископу, не собирая для этого подписи и не публикуя воззвания.
Я отдаю должное гражданскому мужеству множества активистов, которые были готовы пожертвовать и жертвовали личным земным благополучием, терпели преследования, находились в заключении ради высших идеалов. И могу заверить, что внутреннее сочувствие преобладало у большинства православного духовенства. Я также высоко ценю жизненный подвиг десятков тысяч пастырей и миллионов верующих, которые изменяли общество своим христианским свидетельством и каждодневным трудом, терпя поношения и дискриминацию.

– Как началась подготовка к 1000-летию крещения Руси? Было ли это празднование инициативой Русской Православной Церкви или его идея исходила от властей?

– Это была целиком инициатива Русской Православной Церкви, и когда мы осознали, что необходимо образовать комиссию по подготовке празднования 1000-летия крещения Руси, то обратились в Совет по делам религий. Нам в ответ было совершенно определенно сказано, что ни государство, ни деятели науки, ни общественность не будут принимать в этом участия. Что это внутренний церковный юбилей, который мы должны отмечать в рамках Церкви. Мы, образовав в 1983 году комиссию, поставили вопрос о том, чтобы Церкви в качестве духовного и административного центра был передан один из московских монастырей. Члены комиссии ездили и в Донской, и в Новоспасский монастырь, но в них исключалась возможность нового строительства. А Данилов монастырь, как говорил потом Куроедов, власти просто постеснялись нам предложить – в таком он был состоянии. Когда мы приехали в Данилов монастырь, в нем еще находился детский приемник МВД. Я был назначен председателем комиссии по приему монастыря, по реставрации и строительству на его территории. Имевшая поначалу удручающий вид обитель за несколько лет обрела былой облик. И только находившийся рядом храм Воскресения Словущего, где еще работала фабрика зонтов, был обезглавлен. Мы пригласили на заседание комиссии ее директора и сообщили ему, что есть постановление правительства о том, что фабрика будет работать до 1987 года, и попросили его позволить нам привести внешний вид храма в надлежащее состояние. Через неделю директор фабрики сказал, что этот вопрос обсуждался на партийном комитете и было принято решение, что по идеологическим мотивам коллектив не может работать под крестами. Я спросил его: «А как же в Кремле в окружении крестов кремлевских соборов проходят съезды партии?». Он не ответил, но через неделю было получено согласие.

– Что для вас лично означала перестройка, начатая Михаилом Горбачевым? Что связано для вас с этим временем?

– В 1986 году я послал Михаилу Сергеевичу Горбачеву письмо, в котором подчеркнул, что церковно-государственные отношения необходимо пересмотреть. Что у нас есть вопросы, за которые мы совместно отвечаем: нравственное здоровье общества, сохранение памятников и т.д. Но мое письмо не встретило понимания, хотя и было роздано всем членам Политбюро. Может быть, в результате этого письма я оказался на Ленинградской кафедре, потеряв пост Управляющего делами Московской Патриархии. Только после встречи в 1987 году Патриарха Пимена и членов Священного Синода с Горбачевым, когда мы поставили перед ним порядка тридцати вопросов, начали изменяться отношения государства и Церкви и передаваться верующим храмы и монастыри. Празднование 1000-летия крещения Руси стало всеобщим праздником, в нем приняли участие и государство, и научные круги, и общественность. Празднование 1000-летия крещения стало по сути вторым крещением Руси. Я возглавлял это празднование и на Ленинградской кафедре, и в Новгороде, и в Петрозаводске, и в Пскове, и в Нижнем Новгороде и видел, что эти дни стали всеобщим осознанием того, что у нас единая киевская купель и все мы вышли из нее, неся традиции православия на протяжении тысячелетней истории.

– В 1991 году вы последовательно осудили сначала применение государством вооруженных сил в Вильнюсе, а потом и августовский путч. Значило ли это, что к этому времени вы почувствовали свою независимость от власти?

– Эту независимость я почувствовал несколько раньше, когда написал письмо Михаилу Сергеевичу Горбачеву. Но в этих случаях я выступал совершенно сознательно. Эти события немного стерлись из памяти. Но два года тому назад я посетил Виленскую епархию, и оказалось, что государственные деятели Литвы ценят и помнят все, что было сказано, и высоко оценивают роль Русской Православной Церкви в тех событиях. Может быть, именно поэтому в Литве сегодня очень хорошее и доброжелательное отношение к православию. Я убежден, что Церковь должна быть отделена от государства. Но есть области, в которых мы должны взаимодействовать. Церковь обязана давать оценку происходящего в обществе и государстве с нравственных позиций и не всегда быть согласной с официальным государственным подходом. Так было в Вильнюсе, так было в августе 1991 года, так было во время трагедии в Чечне, когда я шесть или семь раз обращался с призывами и воззваниями. Причем один раз вместе с муфтием Чечни. Мы сказали, что не рассматриваем чеченский конфликт как религиозный и что необходимо прекратить кровопролитие и за столом переговоров, а не на поле брани, решать спорные вопросы. В итоге стороны конфликта пришли к этому, хотя и было поздно, потому что уже действовала кровная месть и слишком много трагедий случилось за это время.

– Почему окончились неудачей октябрьские переговоры 1993 года, проходившие при Вашем посредничестве в Даниловом монастыре?

– Я не считаю, что они закончились неудачей. Политический кризис застал меня на Аляске. Я сразу же принял решение вернуться, сознавая, что Предстоятель Церкви должен быть в трудные дни со своим народом, со своей Церковью. У меня и в мыслях не было, что придется возглавить переговорный процесс. Но на следующий день после возвращения здесь, в Чистом переулке, после бесед с посетившими меня представителями противоборствующих сторон я понял, что только мы можем собрать их за столом переговоров. Это были нелегкие три дня и три ночи диалога! Поначалу они были жесткими – стороны называли друг друга противниками. На третий же день начали пожимать друг другу руки. И если бы не прорыв третьего кольца вокруг Белого дома и не раздавшиеся с его балкона призывы к танковой атаке на Кремль и на Останкино, переговоры закончились бы успешно. Мы обговорили один из главных вопросов – стороны согласились с необходимостью взять под контроль оружие, находившееся вокруг Белого дома и в нем. Как бы в завершение переговоров в воскресный день в Богоявленский собор из Третьяковской галереи была впервые принесена древняя икона Владимирской Божией Матери. Как молился перед ней народ, как он встречал святыню – я этого никогда не забуду! Люди стояли на коленях, со слезами на глазах и с горящими в руках свечами… Это был действительно вопль человеческий к предстательству Царицы Небесной! Думаю, именно потому этот кризис и закончился сравнительно малой кровью, хотя его масштабы могли быть совершенно иными. По моем возвращении в Москву меня спросили в Шереметьево о моем видении возможных опасностей. Я ответил, что это в первую очередь пролитие крови, потому что кровь всегда разделяет. Кроме того, я боялся распада России на удельные княжества, понимая, что потребуются века для того, чтобы снова собраться.

– После этого спустя год, к сожалению, в Россию пришла куда большая кровь – началась чеченская война… Вы уже упоминали эти события, и все-таки хочется еще раз спросить, что такое была для вас эта война – 95-й и 96-й годы?

– Где бы не лилась кровь, долг Церкви, ее служение – призывать к прекращению насилия и к примирению. И в Чечне, и в Нагорном Карабахе, и в Приднестровье, и в Абхазии, и в Сербии мы всегда возвышали свой голос и призывали к мирным решениям вопросов, а не к силовым методам. Средства массовой информации замалчивали это – ни одно из моих обращений и заявлений не было опубликовано в связи с чеченской трагедией.

– Использование Церкви в пропаганде было довольно обычным делом. В Чечне мне приходилось выслушивать мнение чеченцев о том, что вы якобы благословили какие-то воинские части, отправлявшиеся на войну. Так ли это?

– В чеченских окопах появился некто Киприан, который благословлял крестом. Но он был или самозванцем, или из украинских самосвятов. Наши же священники там пострадали, а один из них погиб. Мы к Пасхе посылали гуманитарную помощь из Сретенского монастыря, причем не делили тех, кто ее получал, на чеченцев и русских. Два члена американской международной православной помощи были в заложниках – мы их поддерживали их и молились за них. Церковь поддерживала любые гуманитарные акции, не деля людей по национальному признаку и вероисповеданию.

– С недавнего времени в ваших выступлениях, в том числе и в Рождественском послании этого года, все более явственно звучат политические мотивы. Чем это вызвано?

– Я бы не сказал, что это звучат политические мотивы – просто жизнь заставляет говорить о тех трудностях, с которыми сталкивается сегодня народ. И нельзя не сказать о том, что трагично, когда люди не получают честно заработанных денег или честно заслуженной за труд пенсии, когда они находятся за чертой бедности! И только великое терпение нашего народа, которое он являет и которое порой просто поражает, позволяет ему переносить те тяготы, с которыми он соприкасается. В ноябре позапрошлого года я был в Киржаче и служил молебен на территории Благовещенского монастыря. Потом в доме культуры должен был быть концерт. При подъезде к этому дому стеной стояли люди. Я, подойдя к ним, сказал, что отныне Киржач для меня не просто географическое понятие, но живые люди и что я желаю им мира и здоровья. А меня в ответ просили: «Пожелайте нам терпения!». Выступая в доме культуры, я сказал, что перед таким народом надо низко поклониться – он с терпением несет свой крест. И не говорить об этом мы не имеем права.

– Поддерживаете ли вы кого-нибудь из российских политиков больше чем других?

– Церковь должна быть открыта для всех движений и партий, потому что в них могут быть и есть православные люди. Церковь не в праве сказать, что она только с одним движением или с одной партией. Но симпатизировать можно не по словам, а по делам. От отношения политиков к Церкви, к духовно-нравственному возрождению страны, к бедам народа будет зависеть и наш подход к тем или иным политическим деятелям.

– Что такое быть Патриархом Русской Православной Церкви в России образца 1999 года?

– Семидесятилетие не такой уж радостный юбилей. Псалмопевец Давид говорит: «лет жизни нашей семьдесят лет, аще же в силах – восемьдесят, и большая часть их труд и болезнь». Время, в которое мы живем, судьбоносное, потому что сегодня закладывается и будущее России, и будущее Церкви. Я как Патриарх чувствую за это огромную ответственность. Какой Русская Православная Церковь перейдет в XXI век, завершив трагический ХХ? Ведь он был в самом деле трагическим для нашего народа: две мировые войны, революции, репрессии, распад великой державы, другие потрясения, которые мы пережили. Дай Бог, чтобы новое столетие было для нашего Отечества более благоприятным. Сегодня, в преддверии великого юбилея 2000-летия Рождества Христова, очевидно, что не только наши соотечественники, корнями уходящие в православие, но и представители других стран, особенно относящие себя к народам христианской культуры, должны вернуться к христианским духовным ценностям, которые Господь оставил два тысячелетия тому назад. Тогда легче будет жить и нам, и нашим ближним. М.Шевченко