“НИКОГДА ЕЩЕ В РОССИИ ЦЕРКОВЬ НЕ ИМЕЛА ТАКОЙ СВОБОДЫ, КАКУЮ ПОЛУЧИЛА ТЕПЕРЬ” Председатель Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл ответил на вопросы наших корреспондентов. («Интерфакс» от 14 марта)

Председатель Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл ответил на вопросы наших корреспондентов. («Интерфакс» от 14 марта)

— Владыко, Вам было всего 22 года, когда Вы приняли монашеский постриг. Не тяжело ли было отказаться от того, что обычно свойственно молодому человеку?

— Почему-то все журналисты спрашивают меня об этом в первую очередь. Но если говорить серьезно, то постригу предшествовали определенные раздумья, и очень большую помощь мне оказал покойный приснопамятный владыка Никодим (митрополит Ленинградский и Новгородский — «ИФ»), который делился со мной своим опытом и помогал понять, как должен себя вести человек и как он должен быть настроен, чтобы быть способным осуществлять ту жизнь, которую предписывают монашеские правила.

Но скажу совершенно определенно, что моему окончательному решению стать монахом не предшествовала какая-то сложная работа ума. Я просто понял тогда, что проанализировать эту ситуацию и рационально ее решить невозможно, ведь невозможно предвидеть, каким будет человек через 10, 15, 20 лет. Такой выбор человек делает просто с упованием на волю Божию: если Господь призывает к этому служению, то, значит, Он и должен помочь. Именно такая установка у меня была.

— Епископом Вы тоже стали очень рано…

— Да, мне шел всего тридцатый год.

— …и то же самое можно сказать о большинстве других членов нынешнего Синода. Ваши недоброжелатели уверяют, что такое стало возможным благодаря КГБ, который хотел продвинуть молодых пастырей, чтобы потом иметь в церковной верхушке своих людей. А какова была настоящая причина?

— Я думаю, что причин было несколько, но самая главная — демографическая дыра в нашей Церкви. Так получилось, что в послевоенное время епископами Русской Церкви были либо старики дореволюционного посвящения, либо люди, родившиеся после войны. А среднее поколение, которое с точки зрения нормального развития событий должно было тогда прийти к духовному руководству, попросту отсутствовало, так как молодежь тридцатых-сороковых годов была практически безбожна или, по крайней мере, из-за страшных гонений на Церковь боялась туда идти.

Поэтому к концу пятидесятых — началу шестидесятых годов сложилась ситуация, при которой Русская Церковь должна была идти на рукоположение очень молодых священников — на это время и пришлась целая серия рукоположений епископов тридцати или тридцати с небольшим лет.

Когда я узнал, что Священноначалие желает посвятить меня в епископы, я немного противился, просил, чтобы подождали с хиротонией: мне казалось, я не очень к этому готов. Но в ответ было сказано, что для человека, принявшего монашеский сан, это не тема для разговора, что мы не можем ничего просить для себя и ни от чего не можем отказываться. Вот так и было принято решение, чтобы моя хиротония состоялась на тридцатом году моей жизни.

— Вам довелось быть епископом при четырех генсеках и трех президентах. Как бы Вы оценили свой личный опыт церковно-государственных отношений за это время?

— Что касается советского периода, то все очень просто. Церковь была под контролем государства, и говорить о какой-то модели церковно-государственных отношений в то время было бы неправильно. Модели никакой не было! Церковь лишили возможности осуществлять общественное служение, вести диалог с властью, со средствами массовой информации — она имела право только совершать богослужения, то есть делать то, что допускалось с точки зрения тогдашних законов и практики.

Но последние десять лет — это, бесспорно, исторический период, потому что никогда еще в России Церковь не имела такой свободы, какую получила теперь. Даже до революции, имея режим наибольшего благоприятствования и самого императора во главе, Церковь не обладала свободой, так как прямо зависела от решений государственной власти. И уж конечно, Церковь не имела права высказываться ни по одной из общественных проблем.

Десять лет назад мы действительно оказались в условиях свободы, поэтому одной из наших главных задач как раз и стало создание модели церковно-государственных отношений. Причем использовать здесь чей-то опыт было сложно, потому что и у других православных церквей история была непростой, и говорить о полной свободе для Церкви они не могли. Даже Греция, где Церковь чувствует себя свободно, не могла служить для нас примером. Все писалось с белого листа.

Но то, что получилось в итоге, не было плодом теоретических рассуждений, ведь буквально с августа 1991 года Церковь оказалась вовлеченной в решение конкретных проблем. Пожалуй, те решения, которые принимались Святейшим Патриархом и Священным Синодом, постепенно и сложились в стройную систему церковно-государственных отношений. Но, я думаю, завершающим аккордом явилось принятие Основ социальной концепции Русской Церкви, где взаимоотношения государства и Церкви были четко прописаны.

— Когда Вам было легче служить епископом: когда свободы не было или теперь, когда она появилась, но вместе с ней пришло и множество новых проблем?

— Взвесить на весах очень трудно. Тогда была просто борьба за выживание, и ответственность перед народом практически сводилась к нулю: о нас никто не знал, не говорил, никто не писал о наших заграничных выступлениях на всевозможных миротворческих конференциях.

Сегодня же, напротив, мы понимаем, что от нашей деятельности во многом зависит облик Церкви, ее место в обществе, а, учитывая масштабы канонической территории Московского Патриархата, от нас зависит и облик Отечества, в каком-то смысле и судьба народа. Поэтому степень ответственности сегодня выше, чем в советское время, но трудности были тогда, и сейчас, поверьте, все очень непросто.

— Вам досталась Смоленская епархия — одна из самых неблагополучных, если говорить о жизненном уровне. Часто бывая в Смоленске, ощущаете ли Вы положительное влияние Церкви на людей?

— Ситуация в зоне Нечерноземья действительно очень непроста, но, наверное, Смоленская земля оказалась в наиболее невыгодном положении. Для многих минувшая война — это давно прошедшее время, и память о ней сохраняется только посредством литературы, фильмов. А в Смоленске вы видите реальные следы того, что произошло с нашим народом. До войны там проживало два с половиной миллиона человек, теперь же — миллион двести. Война разрушила инфраструктуру, и потом она уже никогда не была восстановлена в полной мере, потому что начались другие процессы, связанные с разрушением инфраструктуры в результате идей, которые в шестидесятые годы провозглашало политическое руководство. Одно наслаивалось на другое, и в результате мы имеем то, что имеем. Это, действительно, область, которая очень сильно пострадала, особенно сельское население.

Я глубоко убежден в том, что начало распада русской деревни связано с закрытием сельских приходов. Приход всегда объединял людей, живущих на селе. Для того, чтобы разрушить село, надо было эту опору вырвать. И ее вырвали. Мы знаем, к чему это привело. Поэтому, говоря о восстановлении села, нужно непременно говорить о восстановлении сельских приходов.

Конечно, сделать это очень трудно, потому что на селе живут в основном пожилые люди, никакого особого экономического ресурса там нет, и, к сожалению, те, кто еще имеют физические силы, слишком подвержены алкоголизму.

Но нашими союзниками являются учителя и работники культуры. Сегодня священник, работник культуры и учитель — это три человека, от которых во многом зависит, сохраним мы русскую деревню в средней полосе России или нет. Я очень рад, что на Смоленщине эти три компонента работают вместе.

Могу сказать, что за последнее время многое в этой области изменилось: в 1985 году в Смоленской епархии было всего 35 храмов, а сегодня их уже больше 130. И очень важно, что рост происходит не только количественный, но и качественный.

— Вам запомнились какие-то наиболее яркие случаи духовного исцеления?

— Может быть, я не смогу сейчас назвать конкретных имен и фамилий, но передо мной стоит целый ряд тех, кто в эти годы по-настоящему вернулся в храм или пришел туда с улицы, очень часто — через колоссальный жизненный кризис, через некий надлом. Кто-то из них страдал от алкоголизма, кто-то — от наркомании, у кого-то произошли катаклизмы в семье. И то, что сегодня эти люди в нашей среде, то, что они не выпали из общественной жизни, работают, — все это очень меня вдохновляет.

Но, конечно, самую большую радость мне внушают дети и молодежь. Если взять картину прихода Успенского кафедрального собора в Смоленске 15-летней давности, то это 150-200 пожилых женщин, а сегодня у нас только 300-400 детей причащаются во время литургии.

— Каким Вы видите будущее православия в другой своей епархии, Калининградской, учитывая, что многие жители этого анклава давно уже смотрят на Запад?

— Сразу скажу, что если кто в Калининграде и смотрит на Запад, то это экзотическое меньшинство, настолько незначительный процент, что о нем даже не стоит говорить. Большинство людей, напротив, страшно обеспокоено разговорами о будущем области и тем, как бы Россия не отказалась от своего анклава.

Вот пример. Несколько лет тому назад, когда возникла идея возвести в Калининграде православный кафедральный собор, городские жители предложили построить его в центре города, прямо за памятником Ленину, мимо которого проходят демонстрации. И когда люди старой закалки начали протестовать, у нас провели опрос, в результате которого 74% высказалось за строительство собора на этой площади.

— А Ленина убрали?

— Ленин пока стоит. Не знаю, будет ли стоять и дальше, я и касаться этого не хочу, пускай решают городские власти. Важно другое — в центре еще недавно немецкого города сегодня строится православный собор. Почему люди это делают? Кстати, назвали его собором Христа Спасителя, а в основание заложили капсулу с землей из-под московского Храма. Это же символическая акция связи с Москвой! Не случайно в Калининграде говорят, что когда в центре города появится русский златоглавый собор, он будет как якорь, привязывающий Калининград к России.

И главный вопрос — чтобы Россия не отказалась бы от своего анклава, чтобы к власти не пришли авантюристы, которые выступают за создание какой-то балтийской республики на территории Калининградской области. Поэтому нам нужно делать все, чтобы связи анклава с «большой землей» усиливались.

В Калининграде есть абсолютная поддержка этого со стороны населения. Абсолютная. Я не встречал оппозиционеров. Есть маленькие группы людей, которым просто Россия не нравится. Но такие люди есть в любой стране. А в основном там живет православный народ, на 80% люди, крещенные у нас, хотя, конечно, есть и лютеране, и католики (в большем процентном отношении, чем в других регионах России). Но большинство — православных и людей, которые связывают свое будущее только с Россией.

— Не могу не спросить Вас об одной проблеме. Стало уже общим местом говорить, что сегодня происходит сильное обмирщение общества. В связи с этим каким Вы видите будущее Церкви? Не случится ли так, что в конце концов она окажется загнанной в дальний угол?

— Это очень важный вопрос. Как станет развиваться история человеческой цивилизации, во многом будет зависеть от того, какую позицию займет Церковь перед лицом современных проблем. Если Церковь сама уйдет в гетто, то нас действительно ждет обмирщение, и священное уйдет из жизни современного человека в маленькие закрытые группы, в семьи, в личную жизнь отдельных людей. Но если Церковь ни при каких условиях, как бы ее в гетто ни гнали, туда не уйдет, вот тогда, я думаю, по крайней мере, в России есть надежда на то, что христианские ценности останутся не только в личной и семейной, но и в общественной жизни.

Когда я говорю о том, что есть опасность ухода Церкви в гетто, я имею в виду, что в нашем обществе есть политические силы, которые с удовольствием подтолкнули бы к этому Церковь. Прискорбно, что и внутри самой Церкви есть те, кто приглашает нас опять вернуться в изоляцию от внешнего мира и быть подальше от современности. Таким единоверцам я всегда говорю: будьте осторожны. Если мы сами загоним себя в клетку, то всегда найдется сила, которая повесит замок и навсегда нас в этой клетке запрет.

Я убежден, что от того, каково место Церкви в обществе, какой облик имеет Церковь, зависит само общество и, значит, будущее России. Это не высокие слова, это действительно так. В каком-то смысле от состояния религиозности зависит выживание человеческой цивилизации, потому что опора для нравственности — в вере.

Я всегда повторяю, что внерелигиозная нравственность — явление очень относительное. Опыт показал, что если мы отрываем веру от нравственности и основываем нравственность на одной философии, то такая нравственность очень подвержена деформации. Может быть, отдельные гении ума и духа способны оставаться нравственными под влиянием мировоззрения, но большинство людей на это не способны.

— Владыко, давайте напоследок вернемся к юбилею Вашего епископства. Как у человека, возглавляющего Отдел внешних церковных связей, у Вас, наверно, редко бывает свободное время.

— Абсолютно так.

— Но все же интересно, чем занимаются митрополиты, скажем, в отпуске или в те редкие минуты, которые они могут посвятить не Церкви, а себе?

— Не буду говорить за всех митрополитов. Но сам я, например, серьезно занимаюсь спортом, чтобы поддерживать рабочую форму. Каждый день проплываю по пять-шесть километров.

Очень люблю музыку — любую, которая мне нравится. Я не смотрю свысока на какие-то жанры, но замечаю в себе большие перемены: все больше слушаю классическую музыку. Любимые композиторы: Бах, Бетховен, Моцарт, Вивальди, эпоха барокко.

— А современную музыку слушаете?

— К сожалению, сегодня я очень редко слышу то, что меня трогает. Гораздо чаще музыка пугает. В молодости мне нравились Монтавани, Джеймс Ласт и Дин Мартин.

— А «Битлз»?

— Ну, это уже классика. Опять-таки в молодые годы их музыка была вполне приемлема для моего уха.

— Что Вы читаете?

— С литературой сейчас очень плохо, потому что за день я прочитываю огромное количество бумаг, и так устает зрение, что вечером у меня уже все строчки сливаются. Но в отпуске я в основном читаю историческую и философскую литературу. Кстати, опять же потерял интерес к современной. Если в советское время я с удовольствием читал толстые журналы и следил за всеми новыми публикациями, то теперь я этих журналов практически не читаю. За редчайшими исключениями. Мне кажется, это не только я: кого ни спрашиваю из своих знакомых — все говорят примерно то же самое.

— Почему, как Вы думаете?

— Мне не хотелось бы кого-то обижать. Может быть, мой уровень упал, не знаю, но я не вижу ничего, что бы меня по-настоящему захватило. Поэтому если выдается минута, я читаю нашу русскую классику: Достоевского, Бунина, Тургенева или Набокова, у которого замечательный язык.

— А к Льву Толстому как относитесь?

— Положительно. Как к художнику. Но, конечно, не могу согласиться с его богословскими воззрениями. Как писатель и вообще человек, оказавший огромное влияние на мировоззрение русского общества, он заслуживает самого уважительного к себе отношения. И сожаления. Потому что, я считаю, то, что с ним произошло, это его личная трагедия, которую он не сумел превозмочь. В каком-то смысле это показатель его слабости, потому что ведь он шел к Богу, возвращался к Церкви, но не сумел сделать последних шагов.

— Я слышала, что Вы большой ценитель живописи.

— Это правда. Из всех искусств больше всего люблю живопись и архитектуру. Меня невероятно интересует тема стиля, того, что отражает настроение людей, ведь по картинам можно понять, что происходило в ту или иную эпоху. Вы как будто подглядываете в прошлое и видите то, что вам не дано видеть.

То же самое с архитектурой. Взять, допустим, романские соборы Луары и небоскребы Манхэттена, и один взгляд на них позволяет понять, что из себя представляли в духовном смысле эпоха романской архитектуры и эпоха застройки Манхэттена.

Для священника знание истории искусства невероятно важно с точки зрения формирования его богословских взглядов. Именно поэтому я был инициатором преподавания истории искусства в духовной академии.

— Ваши предпочтения в кино?

— В отношении современного российского, к сожалению, ничего сказать не могу. Но ведь есть шедевры, на которых мы воспитаны, которые повлияли на формирование не одного поколения. Я высоко ценил советский кинематограф, и до сих пор его считаю особой страницей в мировом искусстве. Удивительно, что можно было создавать подобные фильмы в условиях так называемой несвободы…

«Интерфакс»